Воплощение антитезы «власть – бунт» в повести А.С.Пушкина «Капитанская дочка»
СВЕТЛАНА САНДЫРКИНА
ВОПЛОЩЕНИЕ АНТИТЕЗЫ «ВЛАСТЬ – БУНТ» В ПОВЕСТИ А.С.ПУШКИНА «КАПИТАНСКАЯ ДОЧКА»
ПЛАН
1. Введение. «Вольнолюбивые» и «цареборческие» идеи произведений А.С.Пушкина как предмет литературоведческого анализа. Генезис антитезы «власть-бунт» в творчестве Пушкина до создания «Капитанской дочки».
2. Основная часть. «Власть» и «бунт» в «Истории Пугачева» и «Капитанской дочке».
2.1. История замысла и воплощения «Капитанской дочки».
2.2. Преломление темы «оборотня-самозванца»: интерпретация «Капитанской дочки» современными критиками.
2.3. «Законная власть» и «естественный порядок вещей» в образной системе «Капитанской дочки».
2.4. «Крестьянство» и «дворянство» – два мира, два народа?
3. Заключение. Уваровская «триада» как предмет эксперимента «Капитанской дочки».
4. Примечания.
5. Литература.
1. ВВЕДЕНИЕ. «Вольнолюбивые» и «цареборческие» идеи произведений А.С.Пушкина как предмет литературоведческого анализа. Генезис антитезы «власть-бунт» в творчестве Пушкина до создания «Капитанской дочки».
1.1. До сих пор самым распространенным взглядом на гражданскую линию пушкинского творчества является убеждение в ее исключительно «цареборческом», революционном направлении. Между тем, социальные и политические установки Пушкина еще во времена Лицея — чрезвычайно сложны. Зрелое же, вершинное творчество великого русского художника и мудреца дает читателю прикоснуться к переплетению идей и мифов о свободе и власти как к болезненному нервному узлу, распутать который не могли не только Пушкин и его современники, но и все человечество – по сей день. Да и не дело художника – распутывать такие узлы. Его задача – представить идею с разных сторон, запечатлеть ее отражение в лучах того магического кристалла, который мы называем сегодня «художественной правдой».
Пушкинисты последних двух-трех десятилетий в перекличке с предшественниками придерживаются здесь, – если сосредоточить внимание на главном – двух диаметрально противоположных точек зрения. Апологеты первой (традиционной) ведут свою линию от воззрения, наиболее емко сформулированного Валерием Брюсовым:
«…Пушкин был революционером, его общественно – политические взгляды были революционные как в юности, так и в зрелую пору жизни …это мое решительное убеждение ». (1)
Защитники второй могли бы, наверное, подписаться под высказыванием православного монархиста Б.Башилова (1999), который утверждает:
«Расставаясь в зрелом возрасте с наивным бунтарством и романтическим социальным фантазированием, от которых многие русские политические деятели не сумели освободиться до настоящей поры, Пушкин стал политическим мыслителем, в мировоззрении которого сочетается то, чего никогда не могли сочетать в себе представители русской революционной мысли и революционных кругов: любовь к свободе личности, любовь к национальной традиции и трезвое государственное сознание.
Политическое мировоззрение Пушкина слагается из трех основных моментов:
•из убеждения, что историю творят и потому государством должны править не “все”, не средние люди или масса, а избранные, вожди, великие люди;
•из тонкого чувства исторической традиции, как основы политической жизни;
•наконец, из забот о мирной непрерывности политического развития и из отвращения к насильственным переворотам”. (2)
Каково же в действительности было политическое сознание Пушкина? Было ли это сознание «бунтаря», единомышленника декабристов и смертельного врага русского самодержавия, или это было сознание сторонника сильной государственной власти, противника всяческих проявлений анархии и бунтарства, верноподданного слуги российского императорского дома?
Наиболее глубокие из современных исследований представляют художественный мир Пушкина как сложнейшее противоречивое целое, которое не может быть сведено ни к одному из своих идеологических полюсов. Цитирую отрывок из статьи американской писательницы Татьяны Лариной (1998): «Глубокое понимание необходимости привнесения в русское сознание идей свободы, человеческого достоинства, сострадания и равенства было вложено в Пушкина как бы изначально. А потом это всю жизнь только отшлифовывалось в нем и укреплялось. После поражения декабристов Пушкин почти в одиночку вел беспримерную духовную битву с удушающим режимом Николая. Пушкин очень быстро и рано стал политически мудр и прозорлив. М. Гершензон в своей книге «Мудрость Пушкина» (Москва, 1919) писал: " Но странно: творя, он точно преображается; в его знакомом европейском лице проступают пыльные морщины Агасфера, из глаз смотрит тяжёлая мудрость тысячелетий, словно он пережил все века и вынес из них уверенное знание о тайнах".
Пушкин, воспитанный в Лицее, был совершенно равнодушен к православию, нерелигиозен, но он был искренне верующим человеком с собственным глубоким мистическим опытом. Отец русской поэзии интересовался не только гороскопами, которые Эйлер составлял по просьбе Екатерины, но он знал и тайную силу камней и талисманов. Именно поэтому на его известном портрете вы можете видеть столько перстней на его пальцах.
Получив разрешение царя на работу с архивами для написания истории восстания Пугачёва, Пушкин занялся главным для себя делом — исследованием характера и души русского народа. Непрерывное многолетнее изучение русской и мировой истории и культуры, работа в архивах привели Пушкина к пониманию необходимости самодержавия и православия для русского народа, хотя он сам был глубоко чужд любым идеям о монархии, использующей идеологию религиозного воспитания».(3)
А это выдержка из эссе Тараса Бурмистрова (цикл «Соответствия»):
« Молодой Пушкин с самого начала воспитывался в атмосфере безудержного вольнодумства и свободомыслия. {*Сейчас такая формулировка может показаться тавтологией, но оба эти слова имели различные смысловые оттенки: они противопоставлялись тому, что позже превратилось в первый и второй члены знаменитой триады Уварова, «православию» и «самодержавию» соответственно; было еще и «свободолюбие», которое Пушкин в конце жизни ухитрился противопоставить и заключительному члену триады, «народности», сказав: «зависеть от царя, зависеть от народа, – не все ли нам равно? Бог с ними».} ... В ту эпоху, казалось, все русское общество жило одним стремлением – выступить против власти и, в конечном счете, уничтожить ненавистную петербургскую империю, тягостное наследие Петра Первого. Режим защищался, как умел, напряжение все нарастало; наконец, 14 декабря 1825 года глухое противостояние выплеснулось на Сенатскую площадь, и вековечные противники увидели друг друга лицом к лицу. Дуэль между ними, как известно, закончилась не в пользу сторонников прогресса: мрачный бронзовый идол на площади, вокруг которого беспорядочно теснились мятежники, грозным жестом своей длани как будто вновь утихомирил очередной бунт, направленный против его твердой и неумолимой власти.
Осенью следующего года судьба Пушкина переменилась: он был вызван из своей ссылки, обласкан новым императором, долго беседовавшим с ним в Кремле, получил возможность свободно публиковаться и жить там, где ему заблагорассудится. Началась вторая половина жизни поэта (еще Владимир Соловьев заметил, что 1826 год делит двадцатилетнюю творческую деятельность Пушкина, продолжавшуюся с 1816 по 1836 год, на две равные части). Так сказать, физически Пушкину теперь было легче, чем раньше, но психологически – несравненно труднее: ему приходилось как-то объяснять, и себе и другим, как это он смог с такой легкостью перейти в другой лагерь, отказаться от свободолюбивых устремлений своей «мятежной юности» и открыто поддержать действия императора Николая Павловича:
Не бросил ли я все, что прежде знал,
Что так любил, чему так жарко верил,
И не пошел ли бодро вслед за ним
Безропотно, как тот, кто заблуждался
И встречным послан в сторону иную?
Популярность Пушкина резко падает, репутация его кажется почти запятнанной, а само сотрудничество с режимом приносит очень мало выгод и много огорчений. Разумеется, Пушкин перестал быть фрондером вовсе не потому, что рассчитывал на какие-то подачки от властей. Восстание декабристов было высшей точкой либерального движения в России, но, закончившись поражением, оно со всей очевидностью продемонстрировало, что тот путь, по которому двигалась страна последние несколько десятилетий, оказался тупиковым. Из этого тупика надо было искать выход, и Пушкин, в котором как раз в это время пробудился серьезный интерес к прошлому России, попытался найти его в исторических аналогиях и сопоставлениях». (4)
1.2. «Православие – самодержавие – народность»… Знаменитая триада Сергея Семеновича Уварова, занимавшего при жизни Пушкина (с 1833 года) должность Министра народного просвещения. «Краеугольный» треугольник российской действительности. «Русская идея» в ее классическом выражении. «Свобода совести – парламентаризм – космополитизм» — видимо, таков либерально-буржуазный антитезис этой триады. Где же Пушкин? Ясно же, что не на банальной, хотя и «золотой», середине.
«Личность – власть – общество»… квинтэссенция идеи. Логическая связка между этими тремя – «гармоническое соответствие» или «террор». В этом «или», видимо, и содержится для мыслителя и художника проблема, интрига, мотив. Это «или», на наш взгляд, и является предметом гражданских исканий Пушкина еще с лицейских времен.
1.3. Лицейский период творчества А. С. Пушкина насыщен поисками гражданского идеала. Это не удивительно – сам дух Лицея, настроения педагогов и учеников, политические веяния времени великих потрясений в Европе, необходимость определиться в собственной гражданской позиции – все это влекло юного Пушкина к размышлениям в социально-философской тональности. Вот несколько цитат:
Е.А. Маймин: «В эти годы Пушкин был исполнен жаркого свободолюбия и верил в благотворность судьбы…». (5)
О.П.Монахов: «Пушкину в этот период очень близка их идея о необходимости некоего договора между народом и властью: гармоничным представляется ему государство, где «владыка» правит народом, сам, беспрекословно подчиняясь мудрому, справедливому Закону». (6)
Б. Томашевский: «Свои свободолюбивые взгляды Пушкин изложил в послании «К Лицинию»… в котором изображено развращающее влияние рабства». (7)
«Жаркое свободолюбие» присуще Пушкину на всех этапах творческого развития, однако, утверждать, что даже в юношескую пору поэтом владели исключительно «цареборческие» идеи не позволяют факты образно-символической целостности произведений, написанных между 1815 и 1817 годами. Толчком к созданию первых «политических» стихов для Пушкина послужила Отечественная война 1812 года и победа России над Наполеоновской Францией. Ни о каком «антимонархическом» настроении здесь нет еще и речи. Юный патриот восхищен торжеством «русского оружия», он верит в высокое предназначение российского самодержавия, в благотворную миссию внешней политики, осуществляемой Александром Первым. Яркий пример – «Воспоминание в Царском селе». Все стихотворение исполнено патриотического державного пафоса, оно дышит прославлением единства «государства, царя и народа», это единство обретает под пером юного поэта и имя единое –Росс.
«Властелин, гений, представитель Бога на земле... Царь.
Ибо «всякая власть — от Бога». Бог — это и есть Естественный Порядок Вещей. Его Закон — это и есть Естественное право. И только художник располагает возможностью (а значит — обязанностью) воссоздать мир в его Божественной перспективе.
На берегу пустынных волн
Стоял он, дум великих полн,
И вдаль глядел...
Это написано годы и годы спустя. Но образ найден еще в Лицее. «На берегу пустынных волн» мрачным разрушительным думам предается Наполеон:
Вокруг меня все мертвым сном почило,
Легла в туман пучина бурных волн,
Не выплывет ни утлый в море челн,
Ни гладный зверь не взвоет над могилой -
Я здесь один, мятежной думы полн...
( "Наполеон на Эльбе", 1815г.)
"Окружен волнами Над твердой мшистою скалой Вознесся памятник..." — екатерининский обелиск Царскосельского сада, символ победоносного самодержавия. ( «Воспоминания в Царском Селе»). Держава — знак порядка и защиты, образ мира — «возлюбленной тишины». Художественную разработку идей Власти и Справедливости, Закона и Свободы Пушкин начинает с обращения к опыту Ломоносова, к знаменитым одам. "Воспоминания в Царском Селе« и ода »Александру" насыщены ломоносовским космизмом и всей своей архитектоникой строят апофеоз просвещенной монархии, всеобщего мира под сенью разума и порядка. "Росс ... несет врагу не гибель, но спасенье и благотворный мир земле". Таково божественное предназначение российского оружия. Такова внешнеполитическая задача российского самодержавия.
Ты наш, о русский царь! Оставь же шлем стальной,
И грозный меч войны, и щит — ограду нашу;
Излей пред Янусом священну мира чашу,
И, брани сокрушив могущею рукой,
Вселенну осени желанной тишиной!..
И придут времена спокойствия златые...
Два героя-властелина отчетливо противопоставлены в поэтическом мироздании Пушкина-лицеиста: «самовластительный злодей», «в могущей дерзости венчанный исполин», супостат и трагический изгнанник Наполеон — против освободителя Европы, храброго и доброго русского царя Александра. Один — дерзкий святотатец, покусившийся на священные основы трона; другой — законный исполнитель Божьей воли. Симпатии Пушкина — целиком на стороне второго.
Хотя ... Пушкин не был бы Пушкиным, если бы не чувствовал под этим шатким равновесием живую бездну неясностей и несоответствий. Наполеон не только ненавистен, но и привлекателен. Александр не только обожаем, но и подозрителен. (8)
«К Лицинию» — одно из первых пушкинских «свободолюбивых» стихотворений. Пушкин обращается к античности, к истории Древнего Рима. Фаворит императора Ветулий становится богом для порабощенного (развращенного?) римского народа. И некогда свободолюбивые, гордые люди «…пред идолом безмолвно пали в прах: для них и след колес, в грязи напечатленный, есть некий памятник почтенный и священный». Пушкин показывает нам, что народ добровольно принимает рабство и чтит «любимца деспота», как Бога своего. Затем Пушкин вводит еще одного героя: «Куда ты наш мудрец, друг истины, Дамет!» –«Куда — не знаю сам; давно молчу и вижу; навек оставлю Рим: я рабство ненавижу». Дамет бежит из «развратного города», чтобы не видеть его падения. Пушкину отвратительны толпы рабов, их правитель … Гораздо ближе ему бегущий из гибнущего города мудрец, и он спешит уединиться в деревне, «где, больше не страшась народного волненья,…в сатире праведный порок изображу, и нравы сих веков потомству обнажу».
Как нам кажется, в образе Рима Пушкин дает модель всякой деспотии. Народы – при известных условиях — могут превратиться в покорные стада овец, и сердце юного Пушкина пророчески скорбит (в дальнейшем, он напишет: «паситесь, мирные народы!») о поруганной чести как государства, так и его подданных. Кульминация стихотворения — «свободой Рим возрос, а рабством погублен», как нам кажется, обращена прежде всего к властителям судеб европейских народов: любое из государств ждет участь Рима, если «божественный порядок» поколеблен в своих нравственных основах там, на самой вершине власти человеческой.
1.4. Какими же должны быть «отношения частей целого», для того чтобы триада «личность – власть – общество» поддерживалась в гармоническом равновесии? Неужели их сущность неизбежно сводится к тем или иным проявлениям давления, диктата, террора; в более мягкой форме или в более жесткой, но все равно – к единовластию, к преобладанию одной ведущей воли над всеми остальными, ведомыми и подчиняемыми, интересами и устремлениями? В оде «Вольность» Пушкин представляет мир как разумное соотношение между властью («просвещенной монархией») и народом («верноподданным»). На наш взгляд, основная идея здесь – мысль о «богопомазанном» и законном царе. Здесь, как и в «Лицинии», возникает тема «самозванца». Пушкин считает, что править государством должен истинный царь, а не тот, кто добился трона или влияния на государственную власть какими-нибудь другими способами, как Наполеон или Ветулий.
В центре оды – «образ тирана, развращенного, беззаконного, неправедного. Только такая власть ( Пушкин пишет Власть, Закон, Слава, Гений, Судьба — с заглавной буквы!) толкает (именно — толкает, провоцирует) неправедное же злодейство на преступления и бесчинства.
Владыки! вам венец и трон
Дает Закон, а не природа;
Стоит выше вы народа,
Но вечный выше вас Закон.
И горе, горе племенам,
Где дремлет он неосторожно,
Где иль народу, иль царям
Законом властвовать, возможно!
Ни народ, ни царь не являются источником Закона. Только Бог! И если царь отвергает Бога, преступная секира рано или поздно — на самодержца же падет!
И днесь учитесь, о цари:
Ни наказанья, ни награды,
Ни кров темниц, ни алтари
Не верные для вас ограды.
Склонитесь первые главой
Под сень надежную Закона,
И станут вечной стражей трона
Народов вольность и покой». (9)
1.5. В двадцатые годы Пушкин сближается с декабристами. Дружба поэта с людьми, для которых революционные, антимонархические настроения были средоточием идеалов и генератором идей, — специальная тема русской национальной культуры. Прикасаясь к этой теме, сразу вспоминаешь:
«Товарищ, верь: взойдет она,
Звезда пленительного счастья!
Россия вспрянет ото сна,
И на обломках самовластья
Напишут наши имена!»
Или пушкинское послание «В Сибирь»… Однако, исследователи уже отмечали не раз, что «говоря о Пушкине и декабристах … невольно склоняешься к мысли, что Пушкин тяготел к декабристам как человек. Поэзия же его, с безбрежностью ее тем и подходов к ним, не складывалась в одно целое с декабристскими убеждениями. И хотя она сделалась знаменем декабризма, все же нельзя закрывать глаза на то, что декабристов она славила больше как людей, исполненных безмерной отваги в борьбе за правое дело, оставляя в тени их программные установки. Но вместе с тем Пушкина беспокоили и средства, которыми они пользовались, о чем говорит… стихотворение «Дочери Карагеоргия», относящееся к 1820 году, когда обстановка была еще не совсем такая, которая могла бы внушить Пушкину разочарование в революционной инертности народных масс. Впрочем, узел этой темы – стихотворение о сеятеле, 1823 года.
Свободы сеятель пустынный,
Я вышел рано, до звезды;
Рукою чистой и безвинной
В порабощенные бразды
Бросал живительное семя,
Но потерял напрасно время,
Благие мысли и труды…
Паситесь, мирные народы!
Вас не разбудит чести клич.
К чему стадам дары свободы?
Их должно резать или стричь.
Наследство их из рода в роды
Ярмо с гремушками да бич.
В лучшем случае стихотворение это принято считать разочарованием в революционных порывах народов, а в худшем – вообще в самих свободолюбивых идеях». (10)
Лирика – это первоначальное, инстинктивное отношение поэта к предмету речи. За лирикой следует поставить драматургию, как более сознательное творение. А после следует твердая и уверенная проза. В 20-е годы Пушкин начал интересоваться людьми, творившими историю русского государства. Прежде всего, – событиями XVII века, когда Россией правил Борис Годунов, когда на исторической сцене разыгралась страшная драма Лжедмитрия. Так на свет появилась пушкинская трагедия «Борис Годунов». Пушкин снова затрагивает в ней проблему взаимоотношений властителя и народа, который привык к тому, чтобы им кто-нибудь управлял и властвовал.
Вот, что пишет о «Борисе Годунове» Б.Бурсов: «изначальная проблема трагедии – узурпаторство власти. Основной герой – преступник, проложивший себе путь к царскому престолу путем убийства законного наследника престола.
… путаясь и лукавя в своих исповедях, герои «Бориса Годунова» набредают на одну величайшую и неопровержимую истину: тот из властителей, кто не проник в тайну народной психологии, заранее обречен на бесплодие, а скорее, на гибель в попытке стать подлинным историческим деятелем.
В «Борисе Годунове» изображается не столько борьба за власть, сколько дискуссия о природе власти, о том, какие способы стоит применять для овладения властью, к каким пагубным, в сущности, трагическим последствиям приводит достижение этой цели, если эта цель превращается в самоцель. Выясняется, что в такой власти – причина гибели ее. Значит, и тех, кто ее олицетворял».(11)
1.6. В своих исторических произведениях Пушкин стремится постичь природу человека. «Согласно художественному видению Пушкиным человека, в человеке неизменны его человеческие качества, — они не меняются, а только видоизменяются» (Б.Бурсов). Следовательно, интереснее наблюдать за тем, что происходит с ним в ходе истории. В Пушкине в большей степени преобладал Поэт, нежели Историк. Он сказал: «История народа принадлежит Поэту». Для историка главной темой являются события, для поэта – люди, творящие эти события.
Теперь становится понятно, почему Пушкина тянуло к народно-героическому эпосу: ведь народ для него – подлинная субстанция истории. Однако для него сущность человеческой природы заключалась не в народной массе, а в отдельной человеческой личности, которую выдвигал народ из ряда собственных представителей, будь то царь (как было с Михаилом Романовым) или разбойник, нарекаемый царем же. Личность – постоянно находящаяся в движении часть, не отделимая ни от народа, ни от власти. Можно предположить, что в мировоззрении Пушкина именно масштабная, сильная Личность является тем огненным, сплавляющим началом, что, находясь «на вершине пирамиды», сплавляет в единое целое Власть и Общество, образуя тем самым Державу, воплощенный в строгих формах Дух Нации.
Таким образом, мы предполагаем, что:
1. В основу образной системы романа «Капитанская дочка» положена антитеза «Власть — Бунт», воплощенная в конфликтах идей и характеров.
2. Эпицентром конфликта и движущей силой сюжета повести является личность «самозванца», исследованию которой Пушкин посвятил свои исторические произведения.
II. ОСНОВНАЯ ЧАСТЬ
«Власть» и «бунт» в «Истории Пугачева» и «Капитанской дочке».
2.1. История замысла и воплощения «Капитанской дочки».
Ценность «исторических» штудий Пушкина в русской литературе поистине фундаментальна. В произведениях, посвященных ключевым, переломным моментам развития русской государственности, он воссоздал самые значительные его эпизоды от глубокой древности до 1812 года. К замыслу «Капитанской дочки» Пушкин подходил постепенно, шаг за шагом, обрабатывая и обдумывая доступную ему информацию. Доступ к информации стал более свободным в связи с работой над историей пугачевского бунта, благодаря прямому покровительству императора, а значит, возможности прикоснуться к архивам, до той поры – секретным.
«Капитанская дочка» повествует о драматических событиях 70-х годов 18 века, когда недовольство крестьян и жителей окраин России вылилось в войну под предводительством Емельяна Пугачева.
«Русская история 18 века виделась ему (Пушкину – С.С.) как взаимосвязанная, взаимообусловленная цепь политических событий, социальных столкновений, начатых в эпоху Петра и продолженных во время царствования его преемников, вплоть до Екатерины II, до грозных потрясений, испытанных самодержавно-крепостническим государством в пугачевскую эпоху» (12).
К 1833 году Пушкин проделал огромную работу. Он изучил сотни печатных и рукописных источников, добыл мало кому известные документы эпохи Петра. Одновременно задумывается художественное произведение, в центр которого он ставит судьбу офицера-дворянина, оказавшегося в водовороте бурных событий пугачевской эпохи и примкнувшего к пугачевцам.
Из документов, попавших в руки Пушкина благодаря царю, он узнает о неком Михаиле Шванвиче, дворянине, который присоединился к бунтовщикам. Неординарная судьба этого человека увлекла Пушкина. Он набрасывает план произведения об этом дворянине. Произведение, которое впоследствии станет романом «Капитанская дочка», вместе с образом главного героя все отчетливей вырисовывается перед автором и драматическая фигура Пугачева.
«Процесс создания «Капитанской дочки», — пишет И.Н. Петрунина, — поразительный пример взаимодействия образно-художественной и исследовательской мысли. Развитие художественного замысла привело на определенном этапе к историческим изучениям, из которых возникла «История Пугачева». Работа историка откорректировала работу художника и дала ей новое начало».(13)
К началу 1833 года возникла необходимость уточнить значение фактов и обстоятельств гражданской войны той эпохи, побывать в тех местах, где бушевала пугачевщина.
2.2. Преломление темы «оборотня-самозванца»: интерпретация «Капитанской дочки» критиками ХХ века.
Выдающийся русский философ, писатель и литературовед В. Шкловский заметил в одной из своих работ: «Характеристики героев создаются не сами по себе, а под влиянием цельности отдельных кусков композиции, и, в конце концов, подчиняются всей композиции. Иногда характеристики героев внутри произведения бывают даже противоречивы, потому что в разные моменты композиции нужны разные черты героя, их характеристика.
Пушкин при помощи анализа архивных и обнародованных документов, расспросов, случайных сведений построил правильную картину восстания и смог, применяя все способы художественного выражения создать дать точную характеристику Пугачева и его сподвижников…
Мы не можем до конца проследить путь художника по созданию произведения искусства. Перед нами как предмет анализа находится само художественное произведение. Мы можем и должны знать действительность, которую отобразил художник в целом, но не должны стараться разбивать ее на отдельные моменты, которые геометрически точно повторяются в художественном». (14)
«Капитанская дочка» прямо связана с работой Пушкина над «Историей Пугачева». Художественное произведение развивается рядом с научно-исследовательским произведением. Пушкин – художник является в «Капитанской дочке» как «переводчик» жизненного материала с его фактографией и исторической закономерностью на язык художественного. Это по-своему подчеркивает Абрам Терц в «Прогулках с Пушкиным»:
«… ураган навел автора на благую мысль о буране, из которого очень скоро вылупился Пугачев в «Капитанской дочке»… С другой стороны, снежная буря в степи явилась достойной прелюдией и символом революции, подхваченной нашими классиками, что тоже плотно ложится на пугачевский бунт». (15)
Кто же такой Пугачев в художественном мире Пушкина? Как он соотносится с Пугачевым историческим?
Мы видели, как интересовала Пушкина тема самозванца. И хотя он признавал лишь власть, данную от Бога, все же он благоговел перед людьми, осмелившимися бросить вызов истинному правителю. Пугачев был фигурой таинственной, и Пушкин бесконечно стремился постичь природу и личность этого человека. Она, эта природа, теснейшим образом связана в романе со стихией. Пугачев появляется внезапно из «мутного кружения метели», в предварение мужицкого бунта… Он – оборотень и – как оборотень – не поддается четкой фиксации. Точнее сказать, в нем совмещаются несколько зрительных образов, создавая перед глазами притягательную загадку. Фигура материализуется из ночного сумрака и снежного вихря, и образ Пугачева, знаменуя дальнейшие метаморфозы в романе, с самого начала вращается: «Вдруг я увидел что-то черное», «Что там чернеется?»; «… Воз не воз, дерево не дерево, а кажется, что-то шевелится. Должно быть, или волк, или человек».
Развивая эту линию интерпретации образа Пугачева, Абрам Терц пишет: «Цепь переворотов и насильственных смертей плелась возле трона. А вы еще спрашиваете: отчего произошла революция в России? Не сочувствуя революции, Пушкин влекся к Пугачеву. Уж больно интересной и поучительной казалась ему история, что сама ложилась под ноги и становилась художеством. От «Истории пугачевского бунта», удостоверенной всеми, какими ни есть, документами, отделилась ни на что не похожая, своенравная «Капитанская дочка»… Автор потер глаза. Выполнив долг историка, он словно забыл о нем и наново, будто впервые видит, вгляделся в Пугачева. И не узнал. Злодей продолжал свирепствовать, но возбуждал симпатию. Чудо, преподанное языком черни, пленяло. Автор замер перед странной игрой действительности в искусство. Волшебная дудочка, как выяснилось, пылилась у него под носом. Смысл и стимул творчества ему открылись. Он встретил Оборотня».(16).
Уже в ответе на критику «Истории Пугачевского бунта» (1836) Пушкин отмечает пошлые, по его выражению, назидательные сентенции, которыми его оппонент бесстрашно награждал Пугачева, и приводит разящий пример подобной нравоучительной пошлости: «Если верить философам, что человек состоит из двух стихий, добра и зла: то Емелька Пугачев, бесспорно, принадлежал к редким явлениям, к извергам, вне закона природы рожденным; ибо в естестве его не было ни малейшей искры добра, того благого начала, то духовной части, которые разумное творение от бессмысленного живого отличают. История сего злодея может изумить порочного и вселить отвращение даже в самых разбойниках и убийцах. Она вместе с тем доказывает, как низко может падать человек и какою адскою злобою может быть переполнено его сердце»(17)
Нет, Пушкин не имел охоты мазать Пугачева дегтем: тот и так был черен. А по мере обдумывания и продвижения романа разбойник ему явно все больше нравился. Впрочем, и раньше поэту не давала жить слишком тугая мораль, и он уверял, смеясь, что «можно описывать разбойников и убийц», даже не имея целию объяснить, сколь непохвально это ремесло». «Поэзия – вымысел, — говорит Пушкин, — и ничего общего с прозаической истиной жизни не имеет» (18). В этом смысле «Капитанская дочка», будучи прозой, принадлежит, безусловно, поэзии, и отсюда ее пути далеко расходятся с «прозаической истиной жизни», воссозданной им в «Истории Пугачева», пускай и то, и другое – одна чистая правда.
Б. Бурсов пишет: «Капитанская дочка» в художественном построении явно ориентирована на русский фольклор – на легенды и сказки». (19)
Сам образ Пугачева воссоздан приемами и красками, характерными для легенд и сказок:
«Между ними на белом коне ехал человек в красном кафтане с обнаженной саблею в руке: это был сам Пугачев»
Попав в лагерь Пугачева, Гринев чувствует, как все, что случается с ним, похоже на сказку:
« Я не мог не подивиться странному стечению обстоятельств»
« Я думал также о том человеке, в чьих руках находилась моя судьба, и который по странному стечению обстоятельств был связан со мной».
Нагнетанием такого рода картин, характеристик душевных состояний, оговорок и поговорок Пушкин отнюдь не уходит в сторону от углубления в исторический процесс, — он только видит его в свете народных преданий, тем самым, выставляя народ, по его собственному представлению, в качестве одной из главных сил, управляющих всем происходящим на свете.
Итак, выросший из смутной, природной стихии, темной, пугающей и не подвластной разуму ( вспомним стихотворение «Бесы» — Пугачев выходит из этого состояния мира «невидимкою луна… мутно небо… ночь мутна…), и одновременно выдвинутый народом из собственной стихии – столь же мутной, темной и необходимой, Пугачев оборачивается и так, и сяк – вождь бунта и одновременно его жертва, самозванец и титан, благодетельствуемый и благодетель, спаситель и злодей.
Пушкин увидел это! Он показал не только безжалостного тирана, но и чувствующего человека. Поэтому к Пугачеву «Капитанской дочки» мы проявляем чувство сострадания, в то время как к Пугачеву историческому – лишь вполне понятную неприязнь. Гринев при первой встрече описывает его так: «Лицо его не изъявляло ничего свирепого». Наряду с отрицательными характеристиками самозванца Пушкин представляет нам и обратное, таким образом, вводя нас в замешательство. Нам представляется, что наряду со всеми ужасами, которые он сотворил, ему были свойственны простота душевная, веселость и великодушие. «Не такой еще я кровопийца» – говорит он.
Пугачев является здесь в трагическом ореоле. Он не был причиной восстания. Бунт давно тлел в народе, а Пугачев был лишь орудием, толкнувшим людей на бунт. «Пугачев бежал, но бегство его казалось нашествием. Никогда успехи его не были ужаснее, никогда мятеж не свирепствовал с такою силою. Возмущение переходило от одной деревни к другой, от провинции к провинции. Довольно было появления двух или трех злодеев, чтобы взбунтовались целые области. Составлялись отдельные шайки грабителей и бунтовщиков; и каждая имела у себя своего Пугачева…». Таким образом, получалось, что Пугачев представлял лишь символ восстания, но не его суть. Бибиков писал фон Визину следующие замечательные строки: «Пугачев не что иное, как чучело, которым играют воры, яицкие казаки: не Пугачев важен, важно общее негодование».
Для Пушкина была важна личность, занятая не только заботой о собственном «самоосуществлении», но и всеми человеческими делами как общими с его делом. Пушкинский Пугачев – в отличие от Гришки Отрепьева – п р и н я л на себя грех беспощадного народного бунта ( так впоследствии лейтенант Шмидт примет командование мятежным крейсером, заранее зная, что восстание обречено, и его поступок , особенно в глазах офицерского сообщества, не только бессмыслен, но и бесчестен!).
На допросе, как следует из документов, он произносит такую возмутительную фразу: «Богу было угодно наказать Россию через мое окаянство». Но считал ли Пугачев себя действительно Божьим посланником? Замечательно, что после пленения он спокойно признается в том, что он не государь Петр III, а всего лишь Емельян Иванов Пугачев. Речь его, обращенная к народу, указывает на глубокий внутренний разлад самозванца с теми силами, которые в действительности, двигали бунтом: « Вы погубили меня; вы несколько дней кряду меня упрашивали принять на себя имя покойного великого государя; я долго отрицался, а когда согласился, то все, что ни делал, было с вашей воли и согласия: вы же часто поступали без ведома моего и часто вопреки моей воле».
2.3. «Законная власть» в образной системе «Капитанской дочки».
«Изобличая» неправедность самозванца, Пушкин, тем не менее, не противопоставляет ей «разумную» власть монарха. Екатерина Вторая дана в «Капитанской дочке» слишком традиционно, «культурно» – она словно «срисована» с известных описаний. Шкловский даже пишет по этому поводу: «Он дает Екатерину по портрету Боровиковского. Портрет относится к 1791 году… На портрете Екатерина изображена в утреннем летнем платье, в ночном чепце; около ее ног – собака; за Екатериной – деревья и памятник Румянцеву. Лицо императрицы полно и румяно» (20). Практически такие же характеристики дает Пушкин Екатерине в «Капитанской дочке». Говорит ли это о том, что Пушкин не хотел изобразить точный портрет императрицы, показать свое отношение к ее личности? Может быть, он считал ее такой же самозванкой, как и Пугачев? Ведь и Екатерина узурпировала власть, так сказать, террористическим путем, значит, «контрмера» – бунт – была неминуема? Преступление влечет за собой преступление, безбожная власть «заряжена» бунтом изначально (вспомним оду «Вольность»!).
В пятой главе «Капитанской дочке» дается характеристика семьи Гриневых. Шкловский предполагает, что «… эта семья опального дворянина, не принявшего участия в возведении Екатерины Второй на престол. Таким образом, получается, что Петр Гринев, в некотором роде, свободен от преданности Екатерине, но, даже не смотря на дружественные отношения с Пугачевым, Гринев всегда помнит о своем долге офицера государства Российского.
Бунт поддерживал весь «черный» народ, некоторые низшие чины. Но дворянство не склонилось на сторону бунтовщиков. Офицеры были преданы императрице и не присягали самозванцу. Когда Пугачев берет Белогорскую крепость, он спрашивает коменданта: «Как ты смел, противиться мне, своему государю?». Комендант, изнемогая от раны, собрал последние силы и отвечал твердым голосом: «Ты мне не государь, ты вор и самозванец, слышь ты!».
Выходит, что в «КД» представлена борьба двух «самозванцев» – Пугачева и Екатерины!
Читатель волен, догадаться, что имеет в виду Пушкин, предъявляя читателю «официальную версию» законной правительницы. Образ Екатерины в «КД» – это именно «парсуна», портрет кисти придворного живописца. Не потому ли он «пародирован» с такой узнаваемой, обезоруживающей точностью? Пугачева на власть «помазал» доведенный до крайности народ. Екатерину – обманутое, замороченное условностями дворянство. Там – голод, здесь – честь.
Одно другого стоит.
2.3. «Крестьянство» и «дворянство» – два мира, два народа, две правды?
Исторические хроники содержат описания таких чудовищных зверств, такого террора со стороны воинства Пугачева, что становятся, не просто понятны, а даже пронзительны слова Пушкина о русском бунте – «бессмысленном и беспощадном». «Безмолвствующий» народ «Бориса Годунова» и приспешники Пугачева, издевающиеся над ненавистным дворянством, — одна и та же стихия, раздразнить которую – катастрофа! Народ безмолвствующий заряжен бунтом, народ, восставший – подобен шайке подростков, распаленных безнаказанностью и не ведающих, что творят. Но является ли «народом» пугачевское окружение?
« Я взглянул наискось на наперсников самозванца. Один из них, тщедушный и сгорбленный старичок с седою бородкою, не имел в себе ничего замечательного, кроме голубой ленты, надетой через плечо по серому армяку. Но ввек не забуду его товарища. Он был высокого росту, дороден и широкоплеч, и показался мне лет сорока пяти. Густая рыжая борода, серые сверкающие глаза, нос без ноздрей и красноватые пятна на лбу и щеках придавали его рябому широкому лицу выражение неизъяснимое. Он был в красной рубахе, в киргизском халате и казацких шароварах»
И в другом месте:
«Необыкновенная картина мне представилась: за столом, накрытом скатертью и установленном штофами и стаканами, Пугачев и человек десять казацких старшин сидели в шапках и цветных рубашках, разгоряченные вином, с красными рожами и блистающими глазами… с любопытством стал я рассматривать сборище. Пугачев на первом месте сидел, облокотясь на стол и подпирая черную бороду свои широким кулаком… все обходились между собою, как товарищи и не оказывали никакого особенного предпочтения своему предводителю… Сосед мой затянул тонким голоском заунывную бурлацкую песню, и все подхватили хором… Невозможно рассказать, какое действие произвела на меня эта простонародная песня, распеваемая людьми, обреченными виселице. Их грозные лица, стройные голоса, унылое выражение. Которое придавали они словам и без того выразительным, — все потрясало меня каким-то пиитическим ужасом».
В глазах Пушкина, автора «КД» и «Истории Пугачева», сподвижники самозванца, конечно, скорее, «люмпены», отщепенцы, чем представители народной массы. Такие же, между прочим, как Швабрин, — аморальность и асоциальность которого специально подчеркнута. Столь же подчеркнуты специфически русские народные черты в поведении и речи коменданта Миронова и его семьи. По воле автора в сознании читателя гораздо более близки друг другу – как носители общенационального духа – оказываются крестьянин Савельич и дворянин Миронов. «Злодейство» (в дворянском, «люмпенском» ли обличье) – по другую сторону этой духовной линии. Замечательно, что сам пушкинский Пугачев и некоторые из его людей (например, Хлопуша) в этом смысле как бы «колеблются», их нравственный статус – «мерцает». Будучи злодеями, по существу, они способны на поступки великодушные, и даже благородные. Все, что касается Пугачева, помимо отвращения и ужаса, вызывает у Петра Гринева «пиитическое» чувство. Злодейство – в который раз – сопрягается у Пушкина с каким-то мрачным эстетическим переживанием. Пугачев – в одиночку (мы убеждаемся, что это так) – бросил вызов могущественной государыне, дал волю огромной разрушительной силе, скопившейся в глубине его души. И проиграл. Но ужас и «пиитический восторг» этого взрыва вызывают у читателя чувства особого рода: он поневоле заражается состраданием к Пугачеву, а к Екатерине и всему, что за ней стоит, остается равнодушен.
Итак, не дворянство и крестьянство сталкиваются в «Капитанской дочке» – а «бунт» и «порядок», как основополагающие начала бытия. «Порядочность» Гринева, Мироновых, Савельича подвергается тяжелейшему испытанию, но даже в буре страстей, в водовороте событий природная (истинно русская, народная!) гармоничность этих характеров остается не поколебленной. Пугачев же и пугачевщина являются страшным зеркалом екатерининских «порядков». Недаром Пушкин подчеркивает жуткую «пародийность» пугачевского «двора»: Пугачев не знает другой модели для поведения государя и доводит ее до апофеоза, больше всего похожего на кошмар!
Трагедия власти – в ее неправедности. «Помазанника Божьего» удерживает в границах мирового порядка сам Господь; тиран и самозванец существуют в непрерывном страхе. Мужик служит барину, но барин его боится. Народ служит власти, но власть – перед ним трепещет. Вся «уваровская триада» – по Пушкину – пронизана террором. Противостоять ему могут только неистребимые ростки человечности, пока и поскольку могут еще подавать сигналы любви каждому человеческому сердцу.
Заключение.
Пушкин всегда задавался вопросом: почему именно этот человек? Кто или что дает ему право вершить судьбы тысяч людей? (Его интересовала как власть царя так и власть поэта). Царь, для русского народа всегда являлся олицетворением высшей и неприкосновенной власти. И каким бы тираном он не был – его власть от Бога. И то, что народ восстает против самозванца вполне справедливо и оправданно. Пушкин заметил это еще в лицейские годы в знаменитой оде «Вольность», и всю жизнь эта тема волновала его ум. «Капитанская дочка» явилась воплощением всех предыдущих идей. Мы ясно видим, как Пушкин воплощает знаменитую уваровскую триаду в образной системе романа. Центром повести является личность ,как олицетворения власти, личности и общества (Пугачев сочетал в себе все три части триады) . Но в большей степени Пушкина волнует личность самозванца (ведь он и сам считал себя таковым), посмевшего бросить вызов несокрушимому идеалу власти. Грех против неё рушит всю пирамиду.
В «Капитанской дочке» не представлена истинная власть, и исход истории зависит от силы личности, как Екатерины и Пугачева, так и личности каждого героя.
Таким образом, мы доказали, что:
3. В основу образной системы романа «Капитанская дочка» положена антитеза «Власть — Бунт», воплощенная в конфликтах идей и характеров.
Эпицентром конфликта и движущей силой сюжета повести является личность «самозванца», исследованию которой Пушкин посвятил свои исторические произведения.
Примечание.
1. Светлое имя Пушкин/ Сост., коммент. В. В. Кунина.- М.: Правда; 1998. – с.181
2. Б. Башилов Высказывания – 1999.
3. Татьяна Ларина Статья о Пушкине – 1998.
4. Тарас Бурмистров Цикл «Соответствия» — М., 1998.
5. Е. А. Маймин
6. Монахов О.П., Малхазова М. В. Русская литература XIX века. Ч.1.- М. — 1994.
7. А.С. Пушкин избранные сочинения/ Сост. Н. А. Чечулина – СПБ.,1968. – с. 17
8. Читая Пушкина/ Вс. Рождественский – СПБ.: Дет. Литература, 1962. – с.24
9. Монахов О.П., Малхазова М. В. Русская литература XIX века. Ч.1.- М. — 1994.
10. Судьба Пушкина: роман – исследование/ Б. Бурсов. – СПБ.: Сов. писатель, 1986. – с. 437
11. Судьба Пушкина: роман – исследование/ Б. Бурсов. – СПБ.: Сов. писатель, 1986. – с. 439
12. Судьба Пушкина: роман – исследование/ Б. Бурсов. – СПБ.: Сов. писатель, 1986. – с. 427
13. Путешествие Пушкина в Оренбургский край/ Смольников И. Ф. – М.: Мысль,1991. – с.15
14. Повести о прозе / Шкловский В. Б. – М.: Т.2. – М.: художественная литература, 1966. – с.
15. Синявский А. (Абрам Терц) Путешествие на Черную речку. – М., 2002
16. Синявский А. (Абрам Терц) Путешествие на Черную речку. – М., 2002
17. Синявский А. (Абрам Терц) Путешествие на Черную речку. – М., 2002
18. Судьба Пушкина: роман – исследование/ Б. Бурсов. – СПБ.: Сов. писатель, 1986. – с. 449 – 450.
19. Судьба Пушкина: роман – исследование/ Б. Бурсов. – СПБ.: Сов. писатель, 1986. – с. 449 – 450.
20. Повести о прозе / Шкловский В. Б. – М.: Т.2. – М.: художественная литература, 1966. – с. 45
Литература.
1. Судьба Пушкина: роман – исследование/ Б. Бурсов. – СПБ.: Сов. писатель, 1986. – с. 512
2. Повести о прозе / Шкловский В. Б. – М.: Т.2. – М.: художественная литература, 1966. – с.463
3. Путешествие Пушкина в Оренбургский край/ Смольников И. Ф. – М.: Мысль,1991. – с.271
4. Светлое имя Пушкин/ Сост., коммент. В. В. Кунина.- М.: Правда; 1998. – с.606
5. Синявский А. (Абрам Терц) Путешествие на Черную речку. – М., 2002
6. Читая Пушкина/ Вс. Рождественский – СПБ.: Дет. Литература, 1962. – с.188
7. А.С. Пушкин избранные сочинения/ Сост. Н. А. Чечулина – СПБ.,1968
8. Всеволод Воеводин Повесть о Пушкине. – Л., 1966.
9. Социальный протест в народной поэзии. Русский фольклор/ Ред. А.А. Горелов – Л.: «Наука», 1975.
10. Пушкин А. С. Полное собрание сочинений том четвертый – Красноярск: «Универс», ПСК «Союз», 1999.